"Дело происходило в газете "Новый американец". Рубин и Меттер страшно враждовали. Рубин обвинял Меттера в профнепригодности. (Не без основания). Я пытался быть миротворцем. Я внушал Рубину: - Женя! Необходим компромисс. То есть система взаимных уступок ради общего дела. Рубин отвечал: - Я знаю, что такое компромисс. Мой компромисс таков. Меттер приползает на коленях из Джерси-Сити. Моет в редакции полы. Выносит мусор. Бегает за кофе. Тогда я его, может быть, и прощу."
"Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал: - Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского? На что художник Бахчанян заметил: - Пушкин жил, и ничего."
"Потом звонит ей: "Лиза? Это я... Что значит - кто? Теперь узнала?.. Да, проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи... Хотя сегодня, в общем, фри... Извини, что перехожу на английский..." (c)
14 января 1898 г. ... - Не привязывайтесь ни к кому, - говорит мне Юг Леру. Иметь много дружеских связей, рвать их, когда они становятся, или мы сами становимся, невыносимы, в этом залог оптимизма. - Но, - спрашиваю я, - так ли уж мне необходимо быть оптимистом?.. (c)
Он улыбнулся мне ласково, — нет, гораздо больше, чем ласково. Такую улыбку, полную неиссякаемой ободряющей силы, удается встретить четыре, ну — пять раз в жизни. Какое-то мгновение она, кажется, вбирает в себя всю полноту внешнего мира, потом, словно повинуясь неотвратимому выбору, сосредоточивается на вас. И вы чувствуете, что вас понимают ровно настолько, насколько вам угодно быть понятым, верят в вас в той мере, в какой вы в себя верите сами, и безусловно видят вас именно таким, каким вы больше всего хотели бы казаться. (c)
Стремительный и великолепный, Корженев узрел меня с Северовым, сунул одну руку ему, вторую мне, третьей расстегнул сумку, четвертой стащил с головы кепку с помпоном, пятой открыл шкафчик, а шестой размотал с шеи длинный, айседоро-дункановский шарф. (c)
Большой пассаж о городском галдеже у Сенеки, который не против плотника и кузнеца, но бесится от пирожника и колбасника. Как опытный горожанин он проводит различие: "По-моему, голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекает душу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам". (Эмигрант понимает такую разницу особо: от звука неродной речи можно отключиться; родная - радостно или раздражающе - отвлекает и тревожит..) (с) *** Мой приятель рассказывал, как, возвращаясь поутру домой, находил на кухне записки от старой няни, крупным почерком: "Митрий, ты пропил свой замечательный мозг". (с)
You always kept parts of your life in separate compartments. Painting, spying, sex... royalty. You can close a compartment down and it's as if it's never been there. But this time it's your friends that you're trying to close down. And they don't belong in one of your compartments. They're your heart. You're closing down your heart. That's the end of life. (c)
- Герои злые. Есть пара условно положительных героев второго плана, так их убивают в конце. - А кого ты считаешь условно положительными?) *очень смутно помнит сюжет))* - Ну там какие-то мужики шлялись с топорами...
– Мне однажды девятый «А» уже обещал нечто подобное и надул меня, как Кутузов Наполеона. Возмущенный рев прокатился по классу. – По девятому «А» людей не судят, – значительно произнес Овечкин.
*** Дай бог мне никому не быть залогом его счастья. Дай бог мне никого не иметь залогом своего счастья. И еще, дай бог мне любить людей и быть любимым ими. Иного примирения на Земле я не вижу.
*** – И зачем только люди в походы ходят? – заводится Тютин. – Голодают, мерзнут, мокнут, не высыпаются, устают и пашут как негры… И это по собственному желанию, за свои же деньги… (с)
Включив свет, он несколько минут расхаживал со сложенными за спиной руками и лишь покачивал головой. Наконец замирал как вкопанный и с отчаянием в глазах выдавал: — Метагемерализм. Расскажи мне об этом. Все, что можешь. Мне нужно хоть что-нибудь узнать о метагемерализме. — Извини, я даже не знаю, что это такое. — Я тоже, — обреченно вздыхал Банни. — Кажется, что-то связанное с пасторальным искусством. (...) — Банни, мне кажется, такого слова вообще нет. — Есть-есть. Происходит из латыни. Каким-то там боком связано с иронией и пасторалью. Я просто уверен. Картины, скульптуры, все в таком духе, скорее всего. — Оно хотя бы есть в словаре? — Черт его знает. Даже не знаю, как оно толком пишется. Я вот о чем, — складывал он рамку из пальцев, — поэт и рыболов. Parfait. Добрейшие друзья. Живут привольной жизнью на просторе. А связкой тут должен быть метагемерализм, понимаешь? И так продолжалось полчаса, а то и больше, — Банни нес вдохновенный бред о рыбалке, сонетах и бог знает еще о чем, пока в середине монолога его не осеняла очередная гениальная мысль. Тогда он исчезал так же внезапно, как и появлялся.
*** Он дописал работу за четыре дня до сдачи и гордо расхаживал по кампусу, показывая ее всем подряд. — Неплохо получилось, Бан, — осторожно заметил Чарльз. — Спасибо, польщен. — Но тебе не кажется, что стоило почаще упоминать Джона Донна? Тема ведь касалась его, нет? — А, Донн… — отвечал Банни с усмешкой. — Честно говоря, не хотелось его во все это впутывать.
*** Генри читать работу не стал. — Уверен, это выше моего понимания, — я серьезно, Банни, — сказал он, пробежав взглядом первую страницу. — Слушай, что у тебя с машинкой? — Печатал через три интервала, — гордо ответил Банни. — Строчки чуть ли не в трех сантиметрах друг от друга. — Похоже, типа, на белый стих, правда? Генри презрительно хмыкнул: — Скорее, типа, на меню. (c)
Видишь ли, спокойно отвечу я, пока я сидел на траве и читал книгу за книгой, мои обстоятельства сложились таким образом, что мне удалось закончить школу, а потом институт, извини, пожалуйста, мама, не знаю, отчего, но мне казалось, для тебя будет приятным сюрпризом, .если я скажу об этом не сразу, а как нибудь позже, время спустя, и вот время спустилось, и я сообщаю: да, я стал инженером, мама, и моя машина ждет меня.(c)